Продолжение. Предыдущая глава здесь
Али сидит на лестнице смотрит на стену – там мелькают проекции бесчисленных фото: женщина обнимает мужчину. В памяти нашего iдомового миллионы фотографий с обнимательным сюжетом. Их он и спроецировал на стену с ладони. У меня особенная цифровая ладонь: там и монитор, и проектор. Ему достаточно повернуть ладонь.
Али ещё летом заявил, что великая русская литература к делу познания жизни на Земле не приспособлена, а снимки – бигдатовый корм для Али – приспособлены оптимально. Али ходит по всему инстаграму и видит: в любви к себе у белковых никаких изменений.
Ещё летом Али решил, что всё, не касающееся чистого разума, должно быть купировано, как хвостик собачий. К зиме он понял, что у человечества нет разума, в том числе и даже особенно – чистого. Одна безразборная страсть к выживанию, ничем наличным и местным не обеспеченная и необъяснимая. Купировать надо страсть к выживанию.
Вчера домовой буквально влюбился в пандемию. Он её видит iженщиной с iформами. Ходит и рассказывает о ней, словно только что вернулся со свидания. Мы ему подогнали стопку любовной литературы. Выхватил первую попавшуюся книжку и взлез на подоконник. Полистал и объявил: «Любовная песнь женщины»!
Я с листа, ладно? Итого, женщина пишет:
«Трудно любить мужчину, поскольку мужчина всегда говорит правду. Поскольку говорит о себе. Любить мужчину я пыталась как только начала читать. Когда я рассказываю, что первый опыт любви совпал по времени с первым опытом чтения и сочинительства, когда мне было три года, все делают понимающее лицо. Интересно следить за лицом, на котором понимание любви волнуется рябью той или иной силы в зависимости от представлений. Социальная норма когда можно и когда нельзя думать о любви к мужчине весьма уверенно держится на татьяно-онегинском уровне. Не уверена, что из лексикона акушерок выпал термин старородящая, но ещё недавно был. Я, родившая в двадцать семь, проходила именно по старческой статье и в группе риска, а с моим отрицательным резусом эта беременность, по номеру пятая, считалась чем-то средним между хулиганством и неуместным подвигом.
Когда мне стало тридцать шесть, я написала роман века, получила от любовника в морду, попала в больницу с внутренним кровотечением, вызванным зуботычиной, а по возвращении к жизни попросила врачей о дополнительной услуге. С меня взяли расписку, что я не буду корить их постфактум, я её написала весело и с нажимом ручки на бумагу. Врачи выполнили мою волю во время основной операции – бесплатно и точно.
Разумеется, я никому не рассказывала. Довольно странно звучало бы: эй, парень, не морочься, у меня трубы перевязаны. Куда веселее было смотреть, как морочится или не морочится неосведомлённый парень. Один, к примеру, всегда был готов платить за всё включая неизбежный аборт. В его случае неизбежность была вызвана размерами. Природа одарила его неслыханно. Он ни войти ни выйти не мог своими силами. Я купила ему любрикант, и мужчина наконец познал радости нетравматичного секса. Освоившись благодаря мне в новом мире, он провёз меня по всей планете, мы пропутешествовали шестьдесят раз. В результате он, разумеется, завёл ещё пять баб, а бабы, которые, видимо, были не совсем дуры, стали расставлять по нашей квартире свои метки. То помаду забудет на полке, то гигиенический пакетик в стакане с зубными щётками, то выдавит из тюбика половину любриканта в карман его халата. Мы расстались ужасной кровью, переломами, катастрофами, но писать об этом следующий роман века было весело.
Роман века без мужчины теперь категорически невозможен. В эпоху демографического перехода, унылого гендера и невместимого уму перераспределения социальных ролей мужчина должен стать наконец центральной фигурой романистики. Не женщина, не любовь, не социальный конфликт. Нет. Только мужчина может сейчас вместить в себя и женщину, и любовь, и конфликт. В нём кипят невыносимые страсти. Он всё ещё хочет быть единственным представителем Духа. С большущей, разумеется, буквы. Но не может. Искренне сочувствую.
Один тут вообще признался, что терпел меня восемь лет исключительно в ожидании материальной поддержки. Не только в деньгах дело: он надеялся, что романов века я больше не напишу. Он считал, что моя роль должна свестись к устройству его паблисити. Он думал, что мой восторг пред двумя его стихострочками машинально означает немедленную гибель всякого моего начала, включая женское, и бурное возрождение к новой жизни, в первую очередь продюсерской. Наш первый половой акт он провёл в темноте. Второй тоже. Я не говорила ему о перевязанных трубах. Я вообще таю эту драгоценность от непосвящённых. Пусть думает что хочет.
Меня волнует будущее. Какие будут эти существа потом, в двадцать втором веке, в двадцать третьем и далее. У мужчин уже нет самостоятельного будущего. Женщины блистательно выучились – спасибо глянцу – терпеть этих неумёх в политике, постели, метро, такси. Мы даже восхищаемся. Находим чем. Я восхищаюсь их фразами, складываю в сумочку. Всё равно я умнее тебя, например. Ну ведь чудо какое. Или: устройся на работу, а то я беспокоюсь, что у тебя нет денег. Или: почему ты так много работаешь? денег хочешь? зачем тебе столько? А эта: женщина должна ходить на работу с девяти до шести, а вечер посвящать семье. И шедевральное: не понимаю, почему писателям платят? они же получают удовольствие!
Мне вообще нравятся слова и выражения. Не волнуйтесь, рассказ уже почти завершился, ещё только две фразочки. Я их часто вспоминаю, но никто не понимает, почему они запали в душу. Попробую ещё раз, но нет так нет. Больше и пробовать не буду. Так вот. Первая фраза была услышана в общежитии Литературного института примерно сорок лет назад. Автор фразы – молодая женщина, единственная из наших однокурсниц о ту пору замужняя de jure. Фраза: мне нужна эта сковородка. Не понимаете? Ещё раз. Одолжи мне три рубля, а то мне нужна эта сковородка. Вижу, вижу: не понимаете. Последняя попытка, интерпретационная. У Алины уже была посуда, не первый день замужем, но ей зачем-то была нужна точнёхонько та, вчера увиденная в магазине сковородка. Как вы понимаете, её муж в конце концов стал моим любовником. Не понимаете? Ладно, пустое. Вторая фраза из оглушительного списка. Редакция центрального советского радио на улице Качалова, ныне опять М. Никитская. Сидят редакторы-женщины. Декабрь 1982 года. Они богини. Январь 1983 года. Это рай. Микрофоны, стены, я готова приклеиться как стенгазета. Мне уже объяснили, что шансов на штат у меня не может быть, но сотрудничать – сколько влезет. Я сотрудничаю, мечтаю, сотрудничаю, мечтаю, пишу сценарии радиопрограмм, мечтаю, страсть увеличивается в объёме, маньячка я, маниакально люблю микрофон и всё вокруг, и однажды в помещении той самой прекрасной редакции на свете звонит телефон. Одна из моих редакторш, впоследствии расшифрованная как столетней давности мимолётное увлечение моего второго мужа и потерявшая с ним невинность в пустой аудитории МГУ – знаете, там есть такая большая аудитория, в речевом обиходе коммунистическая, – так вот в январе 1983 года, когда у неё уже есть высшее филологическое и свой муж, а я со своим вторым ещё не знакома, посему наши с нею творческие отношения чисты, ровны, я в её подотделе выпекаю знаменитую радиопрограмму «Тетрадь» она выходила утром по вторникам и состояла из трёх страниц но это очень смешно как сочиняли программу типа по письмам наших радиослушателей складированным в большом металлическом гробу с выдвижными ящиками где строго в алфавитном порядке хранились народные запросы нет я должна немедленно сказать правду – весь народ хотел Асадова. Когда я спросила у Наташи, как же делать программу по письмам, если 99 % писем об Асадове, она дала мне первый урок журналистики: садись пиши сама. Тут я и узнала, что надо начинать со здравствуйте, дорогая редакция. Восхитительная школа жизни. Теперь-то я уже преподаю, но ведь кто-то должен был быть первым у меня, ну как у неё был первым мой второй муж.
Нет, я так никогда не доберусь до второй фразы, ослепившей меня примерно так же ярко, как достопамятная сковородка в общежитии, вожделенная, за три заёмных рубля, необходимая молодой жене по имени Алина. Неужели не понимаете? Она хотела и твёрдо знала, что ей нужно. Откуда? Кто внушил юной женщине, что ей нужно? Лично. Ей. Ведь ещё не было типологической прессы, в том числе глянцевой. До новых времён оставалось ещё жить да жить, и женские запросы не были артикулированы до той превосходной степени, когда покупают психологов для наведения покоя, разбитого невыполненными обещаниями журналов. Конечно, муж Алину бросил. Несмотря на сковородку. Но её слова мне нужно до сих пор звучат в моей благодарной памяти. Я не научилась их произносить, но могу написать.
Так вот вторая фраза. Наташа в литературной редакции советского радио на Качалова, в священном для меня месте, то есть на радио, где я готова была поселиться навсегда (забегая вперёд: поселилась), Наташа сняла трубку, сказала привет, а на вопрос – очевидно, её мужа – ответила работаем. Я лишилась чувств от изумления. Как это работаем? Это – работа? Как можно? Это счастье, трепет и страсть, это же радио, ну неужели она не понимает, избалованная папенькой-писателем вечная девочка, что работать это называться не может. С другой стороны, она же и помогла мне впоследствии понять того, скажем так, мужчину, который возмущался, что я получаю деньги за своё, простите, творчество. Он говорил: ты же получила образование – ты должна вернуть народу плоды; какие тут могут быть деньги? Сначала я спрашивала в ответ: вернуть деньги народу или в кассу издательства? Но он тщательно скрывал от меня своё чувство юмора наряду с умением улыбаться вообще. Несолидно же.
Конечно, всё возвращается. Я удивилась, потом кто-то удивился мне. Эстафета онтологического потрясения. Трудно любить мужчину, поскольку мужчина всегда говорит правду. Поскольку говорит о себе. Он не может говорить о других, поскольку не очень-то и верит в их существование. Ад – это другие, сказал, по слухам, Сартр. Даже если не Сартр, то в любом случае мужчина. Солипсист – существительное только мужского рода. Попробуйте выговорить словцо солипсистка. Не выйдет.
Слова, слова. Неправильно понимаете, дорогие мужчины, старую максиму женщина любит ушами – будто надо нашёптывать любовный бред, не так. Нет, не надо шептать. Надо выбирать выражения. Особенно если не хотите, чтобы вам посвятили очередной роман века.
Тут надо улыбнуться и поискать – нет ли у рассказа другого финала…»
Али захлопнул книгу, поржал конём и сказал: вот это всё надо купировать. Вы не можете критиковать мою способность или неспособность к любви, чувствам и прикладной этике. Вы сами не в курсе.
Продолжение последует 27 декабря 2020
Начало романа Елены Черниковой «ПандОмия» см. здесь.
Елена ЧЕРНИКОВА
русский прозаик, драматург, публицист, автор-ведущий радиопередач, преподаватель литературного мастерства.
Основные произведения: романы «Золотая ослица», «Скажи это Богу», «Зачем?», «Вишнёвый луч», «Вожделенные произведения луны», «Олег Ефремов: человек-театр» (ЖЗЛ), «ПандОмия», сборники «Любовные рассказы», «Посторожи моё дно», «Дом на Пресне», пьесы, а также учебники и пособия «Основы творческой деятельности журналиста», «Литературная работа журналиста», «Азбука журналиста», «Грамматика журналистского мастерства».
Автор-составитель книжной серии «Поэты настоящего времени». Руководитель проекта «Литературный клуб Елены Черниковой» в Библио-глобусе. Заведует отделом прозы на Литературном портале Textura. Биография включена в европейский каталог «Кто есть кто».
Произведения Елены Черниковой переведены на английский, голландский, китайский, шведский, болгарский, португальский, испанский, итальянский и др.
Живёт в Москве.
Фото Polina Lopatenko
Сообщение ПандОмия: iлюбовная песнь появились сначала на ИАНЕД.
Свежие комментарии